Упрек «вы не встроились в рынок» еще мог подействовать на мою неокрепшую психику в середине 2000-х, но сейчас – шалишь: я рассмеюсь в лицо такому советчику. Иди ты со своим рынком, плавали, знаем.

Всякий деятель искусства в России, даже настроенный либерально, сегодня неизбежно приходит к внутреннему противоречию: он одобряет рыночную экономику в целом, вообще, в принципе, но как творческая личность он рынок – ненавидит. Это можно было бы списать на «стихийный социализм» русского художника, а также на память о позднесоветском иждивенчестве – с творческими отпусками в санаториях Цхалтубо или на Рижском взморье. Но даже у молодых художников, не знавших того приморского счастья, появляется в голосе неуверенность, когда они говорят о необходимости «считаться с рынком». Нет ли тут какой-то особенной русской шизофрении? Ведь рынок и демократия – братья.

А между тем – ничего странного.

За последние 20 лет каждый приличный художник на своей шкуре ощутил, что любое минимальное «встраивание в рынок» в российских условиях грозит ему полной или частичной потерей творческой потенции. Как и почему это происходит?

читать дальшеКак только я, художник, добиваюсь минимального успеха в своей области и становлюсь «востребован рынком», я попадаю в ловушку. Соблазняя меня зарплатой, заказами, гонорарами, рынок начинает требовать от меня регулярности – чтобы я делал то же самое, что и раньше, но – быстро и часто. Это неизбежно приводит к самоповтору: я не успеваю, естественно, «рожать» новое и воспроизвожу копии того, что у меня раньше получалось лучше всего. Как на знаменитых шелкографиях Энди Уорхола: много-много маленьких одинаковых копий самого себя – вместо одного большого. Зачем ходить далеко – вот случай Пелевина, самого талантливого автора 1990-х в России, а ныне вполне предсказуемого писателя. Весело, бодро, живо – но не то. А просто – устал.

Вы вообще обратите внимание на всякого относительно «успешного творца»: он ведь выглядит очень усталым – от искусства. Мы видим, что все это его уже немного подзае…ло, хотя ведь от искусства художник, по идее, должен получать ни с чем не сравнимую радость.

Ситуация усугубляется еще и тем, что, в отличие от Запада, у нас нет и тех минимальных амортизаторов, которые хоть как-то скрашивают жизнь художника в условиях рынка.

1. У нас нет сегментированной и дифференцированной структуры художественного рынка: нет множества маленьких издательств, театров и студий, которые имеют небольшой, но стабильный доход и свою аудиторию. Выживают в России, как и везде, монополисты, которые и формируют правила игры – превращая искусство в потребление.

2. Нет качественной публики, среды – людей, ориентированных на поиск «художественного результата», сознательно ищущих альтернативы мейнстриму. У нас, желая уязвить автора, с издевкой ему говорят: «Ты скажи еще, что публика плохая», – между тем как они совершенно правы: у нас действительно в этом смысле «плохая», нетребовательная публика, которая даже в Москве аплодирует всему, что ни покажешь.

Поэтому для нашего художника понятие «рынок» означает почти гарантированную творческую гибель. Поэтому рынка художники боятся и правильно делают. Я не знаю ни одного выдающегося художественного результата, сравнимого хотя бы с советскими образцами, в литературе или в кино, который мы бы получили в течение последних 15–20 лет благодаря рынку – скорее, вопреки.

Сохранило свою творческую потенцию все то, что делалось для себя, а не для других, не для рынка, стало быть: немногие частные галереи, небольшие театры, отдельные музыканты или актеры (такие, например, как Петр Мамонов или Гребенщиков); наконец, толстые журналы. Государство недавно выделило дополнительные деньги этим журналам – об этом премьер-министра попросил на встрече писатель Валентин Распутин.

Я следил за реакцией в блогах: большинство относится к этой затее критически. Мол, не надо их спасать – давайте их лучше торжественно похороним, потому что они ведь, засранцы такие, даже обложек своих не поменяли: как выходили на условно оберточной бумаге, так и выходят. Другие, поумнее, упрекают толстые журналы в отсутствии актуальных авторов и тем; мол, пишут о чем-то узко-своем, не думая о читателе. По сути, это тоже упрек в антирыночности.

Если бы у нас взамен толстых журналов в новейшее время появилось нечто актуальное, равное по уровню и глубине – я бы еще согласится с этими упреками, но ведь – не появилось. Толстый литературный журнал – очень старинная институция: они появились в России еще при Пушкине и, несмотря на всю их мизерность, сохранились до сих пор, причем ни один из известных толстых журналов – ни один! – не сменил за постсоветские годы формат. Это о чем-то да говорит: во-первых, о том, что у нас фактически расстановка сил в обществе за 150 лет не изменилось. А также о том, что такая странная, нерыночная и консервативная форма сохранения культуры оказалась на редкость живуча.

Тут нам напомнят, что журналы эти спасал в 1990-е фонд Сороса, но, допустим, журнал «Наш Современник» фонд Сороса не спасал – а у него количество подписчиков сегодня больше, чем у остальных журналов, а именно 7550 человек. Дело тут не столько в Соросе, сколько в исторической закономерности. Надо признать, наконец, что никакой альтернативы толстым журналам нет, даже в Сети, где есть сайт «Журнальный зал», на котором и представлены эти самые журналы в электронном виде. И где количество посещений в день 8 тыс. человек, а в месяц – 240 тыс.

Кроме того, именно в «толстяках» и сохранилась литературная критика. Несмотря на все уважение ко многим критикам из обычных СМИ, по глубине, по уровню осмысления и обобщения, вообще, по наличию культурного раствора, по длительности мысли – все это несравнимо с «толстяками». Все попытки интеллектуального глянца иногда поиграть в «интеллектуальность» – за счет редких, трудночитаемых текстов на птичьем языке, которые иногда для щекотки нервов бросают ленивым яппи, – выглядят неубедительно. Но даже это чтение не обладает и десятой долей той глубины, которая свойственна обычной рецензии в толстом журнале. А дело в том, что глубина критики достигается не резкими прыжками в высоту, а намывается ежедневной кропотливой работой – годами умственного труда и, так сказать, моральной гигиеной: мозги не засорены тоннами хлама.

«Толстяков» упрекают в консерватизме – то есть в отставании от жизни. Но в России все с ног на голову поставлено: консервативное по сути российское общество в то же время остается крайне неустойчивым и валким в интеллектуальном смысле, толстые журналы как раз и нужны ему для отцентровки.

Наконец, эти журналы нужны и рынку, и обществу: в качестве напоминания о том, что существует и альтернативный способ существования культуры.

Нам тут внушают на каждом углу, что без рынка ничего не живет, – полноте, господа: не по рыночным законам у нас полстраны живет, и ничего, но почему-то упрекают в нерыночности тех, кто ничего у государства и не просил все эти годы.

Толстые журналы не то что не захотели встраиваться в рынок – они просто его сознательно игнорировали. Заметим: хотя купить их в киосках уже 15 лет как негде, это еще большой вопрос, покупали бы их или нет. В единственном ларьке «Новой газеты» на Пушкинской площади в Москве журнал «Знамя» буквально разлетается — за неделю, по словам продавцов, уходит 150 экземпляров, и просят еще. Почему же их нет в других ларьках? Причин две: косность мышления палаточников – им не приходит в голову, что на этом неярком товаре можно зарабатывать не хуже, чем на газетах; а во-вторых, конечно, тотальная коррумпированность рынка СМИ в Москве, где нужно платить официальные и неофициальные бонусы туче посредников, чтобы хотя бы выйти на рынок.

Вот толстые журналы и не стали выходить на такой рынок, то есть отказались жить по волчьим законам – и не проиграли в результате.

Благодаря отказу от рынка они приобрели крайне ценную вещь: свободу – от идеологической и от экономической цензуры. Они сохранили свободу высказывания на какие угодно темы, они не вздрагивают при каждом слове – а поймет ли это читатель? А не слишком ли длинно?

В условиях немобильного, консервативного рынка его игнорирование оказывается для культурных институций удачной рыночной стратегией: таким образом ты позиционируешь себя как сверхценность. Еще остались редакции, в которых считают показателем успеха СМИ зарплаты журналистов, – но в таких случаях не берут во внимание их психическое здоровье. В толстых журналах живут долго, кроме прочего. А просто им – хорошо.